 |
Кто был первым
В 1957 году газета «Комсомольская правда» печатала очерки писателя
Сергея Смирнова о героической обороне Брестской крепости. Среди них был
очерк «Первый воздушный таран» – о подвиге донецкого слесаря Петра Рябцева.
«Как известно, – говорилось там, – первым воздушным тараном в Великой
Отечественной войне считается до сих пор таран летчика Петра Харитонова,
который 27 июня 1941 года, израсходовав в бою боезапас, ударом своей
машины сбил гитлеровский самолет. Вслед за Харитоновым воздушный таран
совершили летчики Жуков и Здоровцев. 8 июля 1941 года указом Президиума
Верховного Совета СССР Харитонову, Жукову и Здоровцеву было присвоено
звание Героя Советского Союза.
Первые найденные мною защитники Брестской крепости рассказывали, что 22
июня, когда в осажденной крепости шли ожесточенные бои, они около десяти
часов утра издали видели воздушный бой, разгоревшийся на подступах к
Бресту. Во время этого боя наш истребитель «чайка», как тогда их называли,
израсходовав в бою с «мессершмиттом» все патроны, вдруг рванулся вперед и
протаранил гитлеровскую машину. Оба самолета, загоревшись, камнем пошли к
земле. Видимо, советский летчик, совершивший этот подвиг, погиб.
От многих защитников Брестской крепости я слышал впоследствии рассказ
об этом подвиге – первом воздушном таране Великой Отечественной войны,
который так и не был внесен в историю нашей авиации. Казалось, что имя
летчика-героя навсегда останется неизвестным. Однако вышло не так».
Настойчивые поиски, которые предпринял Сергей Смирнов, увенчались
успехом. Он установил, что этим летчиком был офицер 123-го истребительного
полка Петр Рябцев. Совершив таран, он остался жив, видимо, спустившись на
парашюте. Однако вскоре погиб. Это произошло 31 июля 1941 года в бою над
селом Выползово, когда Петр Рябцев в числе других прикрывал воздушные
подступы к Ленинграду.
Далее писатель сообщил, что Петр Сергеевич Рябцев родился в 1915 году в
Донбассе.
«...Нет сомнения, – заканчивал свой очерк Сергей Смирнов, – что
кто-нибудь из родных Петра Рябцева отзовется на эту статью... Я уверен,
что подвиг молодого донбасского коммуниста Петра Рябцева, совершившего 22
июня 1941 года первый в Великой Отечественной войне воздушный таран,
найдет заслуженную оценку советского народа и будет навсегда записан в
истории советской авиации».
Республиканская газета «Правда Украины» перепечатала этот очерк из
«Комсомольской правды». Публикуя очерк, редакция хотела не только
познакомить своих читателей с героем-земляком, но и рассчитывала помочь
писателю в его поисках. И вот однажды...
Редакционная почта доставила письмо, напечатанное на машинке, и
акварельный рисунок с приклеенной к нему вырезкой из военной газеты.
На рисунке был изображен немецкий бомбардировщик с черными крестами;
хвостовое оперение отлетело от смелого удара советского истребителя. Из
овала в правом углу на нас смотрел русоволосый старший лейтенант. Высокий
открытый лоб, сосредоточенный взгляд, плотно сжатые губы придавали лицу
выражение решительности и смелости.
– Так вот каким он был, Петр Рябцев! – произнес я, вглядываясь в
портрет.
– Не Рябцев, а Иванов, – поправили меня, подавая письмо. Оно было из
Львова, от гвардии майора В. Нарваткина.
«...Каждый советский патриот преклоняется перед мужеством летчика
Рябцева, как и других защитников Бреста. Слава им! Дорогие товарищи! В тот
же день 22 июня, но на несколько часов раньше, воздушный таран был
совершен в небе Украины. По-видимому, он и был первым воздушным тараном в
Великой Отечественной войне... Вместе с письмом посылаю вам документ -
один лист из истории полка... Из него видно, что уже через 25 минут после
нападения врага летчики истребительного полка поднялись по боевой тревоге,
и командир звена старший лейтенант Иван Иванович Иванов совершил воздушный
таран».
Так мы узнали, что указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 2
августа 1941 года старшему лейтенанту Иванову Ивану Ивановичу посмертно
было присвоено звание Героя Советского Союза. Решив найти людей, знавших
героя, мы установили, что сам он родом из деревни Чижово, что недалеко от
Щелкова, под Москвой. И я поехал в Чижово.
Слово матери
Вот и родина героя. Длинная, широкая улица, как во многих русских
деревнях. Булыжная мостовая. Бревенчатые избы с резными наличниками. У
околицы – березовая роща. Слева, если ехать из Москвы, к самой деревне
подходят новые кварталы молодого города Фрязина, справа раскинулось
другое большое село – Гребнево.
На главной улице Чижова стоит бревенчатый дом № 65. В нем и жила в ту
пору Евгения Ивановна Иванова, мать героя.
– Земной поклон вам от Киева, – сказал я, увидев женщину преклонных
лет.
– Значит, помнит Украина моего Ванюшу, – ответила Евгения Ивановна, узнав
о причине моего приезда.
Она постояла минуту, потом переставила цветы со стола, подойдя к
швейной машинке, сложила шитье, поправила подушку на кровати.
– Да что же это я... Располагайтесь. Я сейчас самовар поставлю.
Сколько раз, думал я, вот так встречала она сына, родившегося в этом
доме, сколько перечитала Ванюшиных писем в этой скромной комнатке, откуда
проводила его в бессмертие... И вот я слушаю Евгению Ивановну, боясь
что-либо упустить из ее рассказа о детстве и юности Вани Иванова.
– Сама-то я крестьянка. А муж мой, Иван Иванович Иванов (так звались
его отец и дед), до революции в мещанах числился: кузнечил здесь, в селе.
Семья наша была вся трудовая. Я, к примеру, до замужества лет шесть у
фабрикантши в Хомутове работала – в нашей округе издавна текстильные
фабрики. Неграмотная, чего только не делала там, а получала в награду за
год два ситцевых платья...
С замужеством не уменьшилось хлопот. Муж кузнечному ремеслу меня
обучил. С кувалдой день-деньской маялась да вдобавок ухаживала за
скотиной. А заботы о детях и в счет не шли. Их у меня было семеро.
Ванюша-то пятым родился, 8 октября 1909 года... Едва подрастали ребята, мы
их к кузнице приучали. С простого начинали: раздували мехами горн. Ну и
Ванюша прошел наше ремесло сполна. Придет, бывало, из школы – она
недалеко, в Гребневе, тут, известное дело, кличет отец в кузницу.
Парнишка-то рос крепкий. Прибегут с братом Виктором в кузницу, и вот
уже звенит наковальня: парни мои делают шипы для ковки лошадей.
После революции мы получили землю. Старшие дети подросли. Жить стало
легче. А тут несчастье: муж заболел, да так, что тогдашняя медицина и
помочь не смогла.
В том году и проявился характер Вани. Спросите: в чем? В деревне
заговорили, что Ленин помер. И вдруг исчез мой Ванюша. Дня три не было его
дома. Всю деревню обыскали. Чего только не передумала я: может, в прорубь
попал или заблудился в лесу? Я убиваюсь от мыслей тягостных, а он возьми
да и явись морозным вечером. Одну щеку прихватил мороз. На полушубке бант
из черной и красной ленты. Смотрит на меня виновато и говорит: «Не брани
меня, маманя. Я с обозом ездил в Москву. С Лениным прощался, с
рабоче-крестьянским вождем...»
В конце двадцатых годов всей семьей вступили в колхоз. Виктор и Иван
артельными кузнецами стали. Может, подобно Виктору, всю жизнь провел бы
Иван у горна, если бы не поворот в его судьбе. Осенью 1931 года все Чижово
провожало Ивана в Красную Армию. Звенели песни. Парни и девушки шли
гурьбой до самого Щелкова. Я с ними.
Оставили его в Подмосковье. Там, где он службу начинал, теперь город, а
тогда был поселок. Я уже к тому времени писать научилась. Пошлю посылку и
обязательно материнский наказ: «Службу красноармейскую неси исправно.
Командиров слушайся пуще матери – они дают приказы от самой Родины».
Прошло ни много, ни мало времени, только появился вдруг Иван в Чижове.
Прежде чем па пороге показался, узнала его по песне – ворвалась она в окно
с дороги:
Вдоль по улице широкой
Молодой кузнец идет,
Он идет, кузнец, идет,
Песню с посвистом поет:
«Тук-тук! Тук-тук!
В десять рук! В десять рук!
Приударим, братцы, вдруг!
Дружно, братцы, начинайте,
Дружно, братцы, начинайте,
Да ровнее отбивайте,
Да ровнее отбивайте!»
Пел Иван нежно, сердечно. Знающие люди все советовали ему ехать в
Москву.
«Курсант Иванов в ваше распоряжение, маманя, прибыл!»
"Надолго ли?» – спрашиваю.
«Получить материнское благословение...»
Я обмерла: действительную не отслужил, а уже благословения просит...
«Испугались, маманя! Зря! Радоваться надо: я ж еду учиться на летчика"
«На летчика?"
«Да. – А сам улыбается. – Вы послушайте, как это произошло. Всему причиной
ваша последняя посылка, хотя в ней и не было ковров-самолетов».
Посмотрел на меня Ваня лукаво, усмехнулся. Я самовар поставила, чаем
потчую, а он рассказывает о красноармейском житье. Поняла: командиры к
нему имеют уважение, кузнец для артиллерийской части приобретение. Службу
несет исправно. А с посылкой вот какая вышла история. Опять проявил свой
характер. Дело было весной. Получил чин чином увольнение из казармы, и
пошел Ваня вместе с товарищем на почту за материнским гостинцем. По ледку
речку перешли. Возвращаются с посылкой, а на реке уже ледоход. Моста
поблизости нет. Сели на бережок, распечатали посылку, попробовали
гостинцев. А лед пошел еще пуще. И спрашивает Ваня дружка:
«Что же делать? Увольнение кончается».
Смотрят на льдины. Одну из них течением прибило к самому берегу. И
говорит Ванин дружок:
«Кабы мы полярными медведями были, па льдинах переправились бы...»
Ваня вдруг восклицает: «Айда!» – И прыг на льдину, с нее – на другую.
Товарищ за ним. Так и перебрались через реку. В казарму явились вовремя,
как ни в чем не бывало. Никто об их удали не сказал и слова: никто не
видел, значит... Так думал мой Ваня. Но вот однажды, рассказывал мне потом
сын, разглядывал он журнал с самолетами. И вдруг подсел к нему новый
командир с голубыми петлицами.
«Курсант Иванов?» – спрашивает.
«Так точно», – ответил Иван.
«Вы кузнец, если не ошибаюсь? Где работали?»
«Кузнец. Работал в колхозе да в Москве, в транспортном союзе...
«Ваша специальность для будущего артиллериста хорошее подспорье: у
пушкарей металл в почете. Это мне нравится. И удаль ваша нравится".
«Какая такая удаль?»
Усмехнулся командир.
«А вспомните, как вы форсировали речку...»
«Видели?»
«Видел. Курсант Иванов – решительный человек, умеет презирать опасность. А
такие люди очень нужны авиации. Подошли бы и вы. Кузнец, комсомолец,
физкультурник хороший...»
«Образования у меня мало – четыре класса всего. А потом в моем роду
военных командиров не было: род наш простой, как просто и прозвище".
«А теперь будут! Вы о тракторном заводе на Волге слыхали? Знаете, кто был
начальником Тракторстроя? Иванов! Человек с простым прозвищем, но со
светлой головой и горячим сердцем большевика! А Днепрострой! Только
подумайте, сколько там Ивановых да Иваненко! Подавайте заявление".
Не противилась я желанию сына. И укатил он из Чижова на Урал.
Здравствуй, Украина!
– Прибавьте на штангу еще с пяток килограммов, – попросил Иван Иванов
физрука и пошел к помосту.
Физрук улыбнулся: его радовало стремление курсанта не отстать от своих
товарищей занимавшихся поднятием тяжестей уже давно.
– Да разве я так учил подходить к штанге? – Он остановил Иванова у
помоста. – Смотри...
Иван Иванов так всматривался в каждое движение атлета, что услышал
голос посыльного лишь тогда, когда тот вплотную подошел к нему
– Курсант Иванов, немедленно явиться к начальнику школы!
От начальника школы Иванов в спортивный зал уже не вернулся. Ему и
группе курсантов было приказано собираться в дорогу – их переводили в
Одесскую школу пилотов. Мысль о том, что, проезжая через Москву, он
встретится с Верой Бочаровой, подругой юности, как бы подстегивала его, и
он быстрее, чем товарищи, уложил конспекты по аэродинамике и теории
полета, оформил документы.
В Москве задержаться не удалось, от мысли поехать в деревню пришлось
отказаться, но Вера пришла проводить Ивана на Киевский вокзал. Была та
пора марта, когда солнечные лучи, споря с морозом, сперва робко, а потом
все увереннее дают о себе знать серебристыми лужицами на дорогах и
прогалинами на косогорах. В прошлые годы в такую пору Иван с ватагой
парней на лыжах отправлялся в березовую рощу. Однажды вместе с ними пошла
и Вера. Вот в таком же полушалке, раскрасневшаяся, она перегоняла своих
сверстников, и, казалось, еще несколько сильных толчков, и она обойдет
вырвавшегося вперед Ивана. Услышав шуршание лыж. Иван оглянулся и не мог
оторваться от больших карих глаз, насмешливых и озорных. Они снились ему
там, на Урале. И теперь эти глаза рядом с ним, и так же похрустывает
ледок, а на полушалке искрятся снежинки. Но в глазах подруги он заметил
какую-то озабоченность. Слишком коротка была встреча, слишком долга
разлука.
Они обещали писать друг другу, говорили о незнакомой Одессе, о
неведомом море.
Одесса... Ивану вспомнился разговор начальника школы с курсантами,
уезжавшими на юг: «Одесса – пограничный город. Мы посылаем туда лучших
курсантов. Ваше становление как профессиональных военных людей, товарищи
курсанты, начинается в пору небывалого подъема нашей страны».
В воображении возник ленинский уголок. Длинные сосновые скамьи, на них
курсанты. На стене большая карта, покрытая многочисленными изображениями
заводских зданий, вышек, зубчатых колес, тракторов. Курсанты слушают о
недавнем Пленуме ЦК партии. Политрук с указкой то подходит к карте, то
обращается к кому-либо из курсантов и просит рассказать, какими были
Краматорск или Ярославль пять лет назад. В тетради ложатся строки:
«Пятилетка выполнена за четыре года. СССР построил свыше 1500 предприятий
промышленности и транспорта, создал 2870 совхозов, 2497 МТС». Иван
всматривается в «Карту гигантов» и читает надпись: «Вслед за
Магнитогорским заводом и Днепровской ГЭС, вслед за Кузнецким заводом и
автозаводом Горького вступают в строй Уралмаш и Луганскстрой, Краммаш и
Резинокомбинат, Запорожский алюминиевый и Харьковский турбинный заводы –
социалистические гиганты, которые поспорят с любым из великанов
капиталистической промышленности».
Потом возникает большой разговор о международных делах. Японские
империалисты, вторгшиеся в Северный Китай, расширяют зону военных
действий. В Германии к власти пришел Гитлер... Среди американской
интеллигенции ширится движение за признание Советского Союза...
Иван смежил веки.
– Иванов-то от встречи с москвичкой разомлел. Найдешь другую зазнобу, –
загудел баритон. – Пропустим-ка по маленькой за Одессу. В Москве достал.
Иван молча отстранил поставленный перед ним стакан.
– Не балуй, Сережка! Вагон не место для водочных возлияний. К тому же я
от спиртного вообще воздерживаюсь.
Взял ломоть хлеба с тонким кусочком мягкой колбасы, на крепких зубах
захрустел огурец.
– Верочка запретила?
– Сам дал слово. После одного происшествия.
– Шел в комнату, попал в другую?
– В реку попал.
– Ты?
– Дед. Поучительная история. В нашей округе немало текстильных фабрик. Дед
мой, тоже Иван Иванович, был мастеровым человеком. Работал на шелкоткацкой
фабрике верстах в трех от Щелкова. После получки пошел в гости. Как
водилось тогда у фабричных, в карман полушубка сунул бутылку водки. И не
вернулся из гостей. В соседних деревнях его искали, думали: загулял.
Обыскали все арестантские – может, драку учинил. Только деда нигде не
оказалось. Весной ломали плотники мост через Клязьму. Вдруг один закричал:
«Братва, смотри, какой баран утонул!" Зацепили баграми – и к 6epeгy.
Вытащили и ахнули: под бараньей шкурой человек... Узнал я эту историю, ну
и дал себе слово...
– Боишься?
Иванов резко повернулся:
– Смелость глупости не товарищ! – И легко взобрался на верхнюю полку.
Зашуршал газетой. Свесив ноги, пробежал заголовки зарубежных телеграмм,
напечатанных на первой странице: «Зверства штурмовиков продолжаются»,
"Фашизм увлекает промышленность еще глубже в бездну хаоса", «В Вене стачка
печатников», «Гинденбург подписал декрет о диктаторских полномочиях
правительства».
– Кутерьма какая-то! Опять о Гитлере пишут. Послушайте, ребята. – И, не
дождавшись ответа, стал читать: – «Берлин, 25 марта. Вчера состоялось
заседание кабинета, на котором был подвергнут обсуждению ряд
подготовленных новых чрезвычайных декретов. Как сообщает «Фелькишер
беобахтер», предстоит издание чрезвычайного декрета об усилении наказания
за политические преступления. В частности, в особых случаях будет
применяться смертная казнь через повешение. Вчера президент Гинденбург
подписал закон о диктаторских полномочиях правительства, который тем самым
вступил в силу...»
Читая эту телеграмму, Иван Иванов и подумать не мог, что он будет одним
из тех советских воинов, которые первыми станут отражать нашествие
фашистских полчищ.
Подумать не мог, но готовил он себя к этому изо дня в день.
...Передо мной послужной список, фотокопии документов, характеристики,
вырезки из газет. Вначале эти документы казались мертвыми. Но стоило
показать их гвардии полковнику запаса Сергею Васильевичу Молодову, как
сухие строки сразу ожили, обрели плоть и кровь. С трудом подавляя
волнение, он рассматривал пожелтевшие от времени бумаги.
– Я знал всех офицеров, подписавших эту характеристику, – медленно
произнес Молодов. – Я служил с ними в одном полку. И с Ивановым служил.
Настоящие воины! О них вспоминать надо стоя: все погибли в тяжелых боях.
Батальонный комиссар Трифонов был настоящим политическим руководителем.
Сам водил самолет. Во время нашего отступления в районе
Новоград-Волынского он поднялся на учебном самолете: сам вызвался
корректировать огонь тяжелого артиллерийского дивизиона. Откуда ни
возьмись налетели «мессеры» и срубили нашу «уточку»... И комэск Светланов
погиб, и секретарь партбюро Носов, и капитан Сергеев... Они знали Иванова
лучше меня.
Но мне хотелось бы описать годы учения героя в школе. Одесская
школа – начало формирования летчика, его характера... Я хотел бы походить
по плацу, по которому он маршировал, посидеть в классах самолетовождения,
побывать в казарме, постоять около опрятно заправленной койки с тумбочкой,
возле которой висит гитара и лежит слегка потертый Устав Военно-Воздушных
Сил... Наверное, такая была и у Иванова…
– Это не удастся. Одесская школа давно уже не существует. Да и что вам
это даст? Ну, допустим, появится страница с описанием классных занятий по
посадке самолета. Вы опишете зал или плац с «журавлем», почти таким же,
какие и теперь еще можно встретить в деревнях у колодцев. К «журавлю»
приделана кабина с рычагами. В кабине – летчик. Два-три курсанта медленно
опускают «журавль», а наш герой орудует рычагами, как при выравнивании в
горизонтальное положение самолета, идущего на посадку… Писательское
воображение перенесет вас на учебный аэродром с клубами пыли, с молодыми
людьми в комбинезонах, с неизменными возгласами: «Контакт!» – «Есть
контакт»… Но вы же пишете не учебник. Да и система обучения пилотов давно
изменилась… Когда пришел Иванов в школу? В марте 1933. – И, перелистав
потрепанную записную книжку, Молодов продолжает: – в то время, в начале
тридцать третьего, самолет ХАИ-1 достиг рекордной скорости – 200
километров в час. Не правда ли, это смешно сейчас, в пору сверхзвуковых
скоростей? Вы лучше напишите портрет летчика, покажите его сердце, душу –
эти надежные двигатели и приборы советской авиации! Вам нужно встретиться
с человеком, знавшим Иванова долгие годы.
– У меня есть адрес его жены…
– Так поезжайте к ней!
Все выше и выше…
В теплое апрельское воскресенье электричка доставила меня на платформу
Никольское Московской железной дороги.
За виадуком начинался поселок с длинными прямыми улицами одноэтажных
домов, с палисадниками, высокими соснами и по-московски торопящимися
жителями. Не составляло труда найти третью линию и на ней недавно
поставленный бревенчатый дом с мансардой. Во дворе – грядки, ягодные кусты,
плодовые деревья. Худощавая, среднего роста женщина с тяпкой в руках
окучивала кусты. Годы давно посеребрили ее некогда смоляные волосы, но не
коснулись больших карих глаз. Это и была жена Ивана Иванова – Вера
Владимировна Бочарова, та самая Верочка, которая некогда провожала его в
Одессу.
В светлой горенке Вера Владимировна показала мне семейные реликвии,
связанные с памятью ее мужа, и несколько старательно исписанных страничек
из ученической тетради – наброски воспоминаний о близком, дорогом человеке.
«…Познакомилась я с Иваном в 1930 году. Он любил рассказывать о
прочитанных книгах, о кинокартинах, мечтать о будущем. Будущее все с
учением связывал. Уж очень хотелось ему получить новые знания. Идем мы,
бывало, по широкой улице Гребнева, любуемся, как березки, будто
приветствуя, покачивают над нами своими сережками. Где-то на околице
возникает песня. Ваня прислушается, положит мне руку на плечо и тихо
напевает:
Не велят Маше за реченьку ходить,
Не велят Маше молодчика любить.
Молодца любить молоденького,
Неженатого-холостенького…
Остановимся у колодца. Не воды испить: колодезный сруб напротив
большого бревенчатого дома в десять окон – Ваниной школы. Поглядит Ваня на
этот дом, с грустью скажет:
– Жаль, Вера, что учился всего четыре года... На рабфак бы попасть...
Песня доносится до нас. Ваня прислушивается и опять подпевает:
Мимо садика дороженька торна,
Что пробита до самого до песка.
Еще кто эту дороженьку торил?
Молодой парень ко девушке ходил.
А из Гребнева мы взапуски бежим в Чижово.
– Скорее, скорее, – торопит Ваня, – в клубе ждут ребята! Клубом тогда
называли старую избу. Комсомольцы обновили ее, плакаты расклеили, повесили
портреты, купили гармонь – конечно, в складчину, раздобыли книг. Шумно
было в клубе. Впрочем, шумно – не то слово. Бурно! Сколько было разговоров
о первой пятилетке!
– Москва наша строит подшипниковый завод, автомобильный и метрополитен,
– рассказывал Ваня, приехав в Чижово из Москвы на дни отдыха.
Слово «метрополитен" он выговаривал нараспев, будто это могло раскрыть
перед чижовскими парнями его таинственный смысл. Кто-то спросил:
– Что такое метро-по-ли-тен?
– Подземная железная дорога, – пояснял доморощенный беседчик. – Будет
возить москвичей...
– А подшипниковый? – робко подает голос девушка.
На такой вопрос Ваня отвечает куда уверенней, недаром работает кузнецом.
– Представьте себе колесо. В нем есть втулка. В нее ось продевают и
смазывают колесной мазью. Ни одна машина не может быть без таких втулок,
по-ученому, без подшипников. Вот их-то и будет делать подшипниковый завод...
Не буду описывать разлуки нашей. Писал он мне не часто. Но как я была
рада, когда пришло письмо с фотокарточкой, и на меня взглянул с нее
молодой красноармеец в буденовке! А потом встреча после школы. Сердце мое
замерло, когда увидела я Ивана: статный такой, в синем военном костюме.
Погостил и уехал: получил назначение на Украину, как сказал тогда Ваня, «в
небольшой город где-то между Москвой и Киевом». Тосковать стала пуще
прежнего. Дело прошлое: не одна я на Ваню заглядывалась. И не только
песнями он растревожил мое сердце. А гордилась им так, что и слов не найду!
Иван Иванов - летчик! Легко сказать это теперь. А в тридцатые-то годы на
летчиках вроде самые лучшие свои качества народ проверял: мужество, отвагу.
Это я говорю по опыту. Стоит вспомнить, как люди моего поколения следили
за перелетами Водопьянова и Чкалова, Громова и Коккинаки!
Шло время. Но разлука не разрушила нашей дружбы, а, испытав, закалила
ее. Весной 1935 года мы поженились. Не ждите описания свадьбы. Такая тогда
была мода: расписались в загсе – и все. И родителям не сказали. Взялись за
руки и вышли из загса: он Иванов, я – Бочарова. И не жалели, что не было
пира: сколько после шумных свадеб бывает пустых жизней, ссор, разнодорожья.
А мы жили дружно. Впрочем, нужно ли об этом писать? Кажется, нужно. "Для
летчика хорошая семья – все равно, что для самолета дополнительное горючее»,
- говаривал Иван. Жизнь наша была похожей на жизнь других семей молодых
летчиков. Военный городок с тополями и аккуратными дорожками. Аэродром с
гулом моторов. Служил тогда Иван Иванович в легкобомбардировочном полку.
Летным делом занимался с увлечением. Уже в первый год нашей совместной
жизни стал он командиром. Событие это совпало с рождением сына Владимира.
Родился он в Подмосковье. Окреп малыш, и я заторопилась с ним в город – «где-то
между Москвой и Киевом».
Четыре с половиной года прожили здесь. Без Ивана Ивановича не обходился,
пожалуй, ни один вечер художественной самодеятельности. Приходим мы в День
Красной Армии в гарнизонный клуб, а друзья наперебой просят:
– Спой, Иван, «Чорнії брови"...
И звучит в зале незнакомая мне песня:
Чорнії брови, карії очі,
Teмнi, як нічка, ясні, як день.
Ой, очі, очі, очі дівочі,
Де ви навчились зводить людей?
Аплодисменты. Я тоже хлопаю и спрашиваю:
– Когда ты успел разучить эту песню?
Улыбается Иван:
– На ремонте инвентаря. Пока ты в Москве была, мы ездили в колхоз. Есть
тут один отстающий. Командование и послало туда ремонтников. Меня тоже:
разве плуги-бороны можно наладить без кузнеца? Ну, а на селе в каждой хате
поют «Чорнії брови" или «Галю".
После концерта на сцену поднялся командир эскадрильи. Сообщил, что
утром перед строем был зачитан приказ: за помощь колхозу и за участие в
развитии художественной самодеятельности старший летчик Иванов премируется
фотоаппаратом.
Помнится, когда слава о Валерии Чкалове и его друзьях облетела весь мир,
летчики нашего города, особенно молодые, потеряли покой. Сколько тогда
было говорено о мастерстве летчиков-истребителей, о полете «вокруг шарика».
Люди собирали карты маршрутов великих перелетов, сохраняли на память
статьи знаменитого летчика. Сердцем чуяла я, что 6еспокоит Ивана какая-то
мысль. Поделился он этой мыслью со мной неожиданно. На рассвете Первомая,
уходя на аэродром, приласкал спящего Вову и сказал:
– Лечу на задание...
Не возвращался он дольше обычного. Я беспокоилась, и моя рука неохотно
рисовала человечков в шлемах и унтах, которых росчерком красного карандаша
«изничтожал» Вова. Вдруг сынишка сполз с моих коленей и засеменил к двери:
– Папа пли-ле-тел...
– Привет из Москвы!
Никогда не видела у него такого вдохновенного лица. Не сняв летного
костюма, подбрасывал на руках Вову и приговаривал:
– "Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц...» – И,
обратившись ко мне: – Опыт Чкалова учит, что надо быть разносторонним
летчиком. Решено, Верочка! Прошу командование послать меня на курсы
истребителей...
Вечером сообщили по радио о грандиозном первомайском воздушном параде в
Москве. И Ваня вымолвил:
– Это было замечательно, Вера: лететь над Москвой, над Красной площадью!
Осенью – над Киевом, весной – над Москвой! Я никогда прежде не чувствовал
с такой глубиной и силой, как нужны стране родной наши крылья! Как хочется
летать по-чкаловски!
Не пришлось ему сразу попасть на курсы истребителей: помешали полеты по
заданию. Командир звена Иван Иванов участвовал в освободительном походе в
Западную Украину, несколько месяцев был в «полетах по заданию», о
содержании которых я догадывалась по оперативным сводкам штаба
Ленинградского военного округа.
О том времени мне напоминают фотокарточки. Перед глазами возникает
возмужавшее лицо, на коленях у Вани четырехлетний Вова в цигейковой ушанке
и белых варежках. Варежки великоваты, вот-вот спадут с ручонок. Ваня
поправляет их, хотя во дворе мартовская капель и можно бегать без варежек.
Поправляет и допытывается:
– Хорошие варежки, а? Из отцовских перчаток, сынок! Вернусь, бывало, с
задания и думаю в землянке: какой же я Вовке подарок привезу? Надумал:
варежки! Варежки и радость свою: еду на курсы летчиков-истребителей!»
Рассказ Веры Владимировны дополняют служебные отзывы разных лет. Они
свидетельствуют о том, что не зря Иван Иванов посвятил свою жизнь авиации.
Оказывается, более четверти века назад он, отлично летавший днем, ночью и
вслепую, хорошо и быстро овладел полетами на высоте 8 тысяч метров, что в
то время было под силу лишь немногим летчикам. Он отлично водит самолеты
на бомбометание по маршруту, отлично выполняет стрельбы.
В заключении аттестационной комиссии, утвержденном в конце 1940 года
командиром части, есть такие строки:
«Воздушный бой одиночный ведет хорошо. Материальную часть и моторы
знает хорошо, эксплуатирует грамотно. Аварий и поломок не имеет. Звеном
руководить умеет, занимается с летчиками по теории воздушной стрельбы,
передать опыт умеет и передает. Дисциплина в звене хорошая. Аварий,
поломок и блудежек в звене нет. Звено сколочено... Принимал участие в
борьбе с белофиннами, имеет семь боевых вылетов: три ночью, четыре днем на
самолете «Р-зет». Общий налет 621 час 43 минуты, 2240 посадок... Волевые
качества: инициативен, решителен, требователен к подчиненным, к себе тоже.
Тактически грамотен. Должности командира звена соответствует, достоин по
личным способностям продвижения на помощника командира эскадрильи с
присвоением военного звания капитана».
Полк, располагавшийся в то время на земле освобожденной Западной
Украины, перебазировался на полевой аэродром, и Иван Иванов снял комнатку
в крестьянской хате. Готовясь к встрече семьи, он в выходной день съездил
во Львов и привез набор новых патефонных пластинок: дуэт Одарки и Карася в
исполнении Литвиненко-Вольгемут и Паторжинского, арии из «Риголетто»,
песню «Если завтра война, если завтра в поход...»
Иван Иванович завел патефон. Несколько минут, словно в каком-то
оцепенении, слушал "Солнце низенько», тихо повторяя за Козловским слова.
Вот так, подпевая, он разучивал песни. Еще долго слушал бы музыку, если бы
не обратилась к нему хозяйка дома:
– Дозвольте, пане офицер, я свежей ряженки принесла...
– Поставьте, маманя, глечик в воду...
– Добре, пане офицер.
«Опять пан... – подумал он, остановив патефон. – Надо растолковать
хозяйке, что я не пан, а товарищ».
Понимал Иванов, что бытующее в этих местах обращение «пан» порождено
прежними общественными отношениями. Не сразу, конечно, каждая крестьянка
поймет, что наши командиры – представители трудового народа. Нужно
какое-то время: старое не уходит без борьбы. Однако каждый раз такое
обращение вызывало у него чувство досады.
Прогуливаясь по двору, Иванов услышал хруст и чей-то голос: в соседней
усадьбе женщина ломала хворост.
– С добрым утром, соседушка! – сказал Иванов, перепрыгнув через жерди,
отделявшие дворы.
– З добрым ранком! – На Иванова смотрела пожилая женщина, лицо которой
было покрыто густой сеткой мелких морщин, а взгляд будто вопрошал: «Ну,
чего ты по чужим дворам ходишь?»
Выросший в деревне, Иванов, заметив сорванную с петель калитку и
покосившийся сарай, подумал, что хозяйству не хватает мужских рук. Он
подошел к куче хвороста, взял в руки топор с треснувшей ручкой и принялся
рубить хворостины на замшелой колоде.
– А где же хозяин?
– В Канаде.
– В Канаде? – удивленно переспросил Иванов.
– Да не только мой Опанасюк шукает там счастья. Лет пятнадцать – двадцать
поехали за океан Стецюки, Маюки. Мой собирался вытребовать меня в Канаду,
а теперь пишет, что болен, денег нет, хозяин из квартиры выкинул. Пишет,
что ждет того часа, когда сможет вернуться на родину. Ждет... Я тоже жду.
Только стыдно мне, что я ни скота, ни гарной хаты не имею...
– Колхоз создадите – жизнь другая станет, заживете богато – появится и
новая хата. Появится обязательно!
Женщина взяла охапку нарубленного хвороста и сказала с порога:
– Приходите, товаришу льотчик, куштувати вареники.
Возвратившись к себе, глянул Иван Иванович на томик Короленко, который
будто невзначай дал ему как-то батальонный комиссар Трифонов. Только что
услышанное перекликалось с недавно прочитанным: в XIX веке из родных мест
в поисках лучшей доли бежали Лозинские, в XX – Опанасюки. Бежали в разное
время, но от одного – от нужды, и вновь братались с нуждой.
Иванов открыл книгу: "Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему
Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало,
аренда тяжелая, хозяйство беднело... Немало уходило... неспокойных людей и
из Лозищей, уходили и в одиночку, и парами, а раз даже целым гуртом пошли
за хитрым агентом-немцем, пробравшись ночью через границу. Только все это
дело кончалось или ничем, или еще хуже. Кто возвращался ободранный и
голодный, кого немцы гнали на веревке до границы, а кто пропадал без вести,
затерявшись где-то в огромном божьем свете, как маленькая булавка в омете
соломы».
Заскрипела половица, Иванов поднялся. В дверях стоял Трифонов.
– Шел на аэродром. Вижу, за книгой сидишь, меня и потянуло к тебе: дай,
думаю, посмотрю, как устроился...
Батальонный обвел глазами комнату: над окнами – рушники, на стене у
кровати – плахта, на столе – книги, на вешалке у самой двери – шлем и
планшет, под ними – чемоданчик.
Иванов предложил гостю присесть на некрашеный табурет.
– Когда семья приезжает?
– В субботу. Отлетаем – и привезу.
– А отлетать надо отлично.
«С этого бы и начинал, – подумал Иванов, – а то «шел на аэродром», –
все с подходами...»
Но батальонный, казалось, и не собирался говорить о предстоящих полетах:
он походил по комнате, по-хозяйски осмотрел детскую кроватку, групповую
фотокарточку и спросил:
– Понравился Короленко?
– А как же! Пишет о здешних местах.
– Вот ты и расскажи своим ребятам. Большой писатель... Будь у меня талант,
я ей-ей написал бы повестушку о Петре Нестерове. О его подвиге. Ведь это
случилось недалеко отсюда. Дай-ка планшет.
Трифонов развернул планшет, ткнул пальцем где-то севернее Львова и
Иванов прочитал около кружочка: «Жолква».
– Более четверти века назад, 26 августа 1914 года, над Жолквой русский
летчик Петр Нестеров впервые в истории авиации применил воздушный таран.
Погиб, но уничтожил противника. Мы летаем в небе Нестерова. По традиции,
выходит, должны летать отлично, бесстрашно. Небо Нестерова... – задумчиво
произнес Трифонов, складывая планшет. – Надеюсь, Иван Иванович, что твое
звено на инспекторской проверке не подведет. Обрати побольше внимания на
Кондранина. Он, на мой взгляд, задерживается при перестройке в пеленг.
Обрати. Ты же у нас пилотяга!
У Иванова даже вспыхнули щеки: «пилотягами" в полку называли отличных
летчиков, но от батальонного он услышал это слово впервые, и в его устах
оно приобрело особую силу. Трифонова ценили за умение разбираться в людях,
за то, что он был «летающий комиссар" – сам водил самолет.
Выйдя из хаты, комиссар и старший лейтенант направились к аэродрому.
Пока шли по улице, Иванов мысленно повторил слова, с которыми все эти дни
собирался обратиться к комиссару.
– Товарищ Трифонов, – произнес он негромко, когда они, оставив околицу
позади, свернули на узкую тропинку и до их слуха стал доноситься рокот
разогреваемых моторов.
Батальонный, любивший разговаривать с людьми, глядя им в глаза, повернул
голову в сторону Иванова, их взгляды встретились, и офицеры остановились.
– Благодарю за характеристику. Теперь могу твердо сказать: через неделю
подаю заявление в партию, а инспекторская проверка не помешает; постараюсь,
чтобы она была мне дополнительной рекомендацией!
– Хорошо, Иванов! Хорошо! – Батальонный крепко пожал ему руку.
Бессмертие
Поездка по дороге, обсаженной ветлами, и музыка, возникшая от
вращающейся черной пластинки на патефоне, взбудоражили Вову. Слова матери
«пора спать" не производили на него обычного действия. Нахлобучив
отцовский шлем, он повалил стул, поставил велосипед и, взявшись за руль,
гудел, словно шмель.
– Папа, папа! Я улетаю...
Грохот упавшего велосипеда и всхлипывание говорили о том, что «полет»
был неудачным. Всхлипывание затихало, кто-то из летчиков, при шедших
навестить Ивановых, помогал собрать Вовкин «самолет», и все повторялось
сначала. Увлеченный своим занятием, мальчик, казалось, не замечал
присутствия взрослых. Он жужжал, гудел, делал стремительные развороты.
Только раз, услышав слова: «Ну и дал же инспектор перцу», – Вова подбежал
к столу и положил связку больших красных стручков. Все рассмеялись, а Вова
как ни в чем не бывало опять занялся «полетами" и возился до тех пор, пока
не заснул на стуле.
– Уложим, Вера, сынишку, да и нам пора... – Иван Иванович взял сына со
стула.
Сон был непродолжительным.
– Товарищ старший лейтенант! Боевая тревога! Боевая тревога!..
Вторично эти слова прозвучали явственно, со стуком в окно. Иванов понял,
что это не сон. Он вскочил с кровати, поспешно оделся, перекинул через
плечо ремешок планшета, схватил чемоданчик.
– Эскадрилья дежурная. Опять поверка. Вернусь, Вера, скоро...
И, экономя секунды, выпрыгнул в окно и побежал по дороге, ведущей к
аэродрому.
«Боевая тревога? – думал он на бегу. – Уловка... Видно, чем-то остался
недоволен... Строгий инспектор..."
После поворота за околицей дорога спускалась к неширокой реке. По мосту
уже кто-то бежал, из-за реки доносился гул моторов. Иванов все хотел
понять, чем же остались недовольны на инспекторском смотре, и не находил
ответа. Всего несколько часов назад он слушал обстоятельный разбор
полковых учений. Если они прошли неудачно, то почему многие командиры
получили увольнение и уехали с аэродрома в город, на зимние квартиры?
Может быть, с чем-нибудь не справилась эскадрилья? Но на разборе учений об
этом не было сказано ни слова. Напротив, действия его звена ставили в
пример. Хорошо стреляя по наземным целям, оно основательно изрешетило
макеты автоколонны и самолетов. По конусу Иванов стрелял со свойственной
ему манерой: с пикирования подошел на максимально близкое расстояние и
хладнокровно выпустил заряд в конус. Справились с задачами и другие
летчики. Что касается тактики воздушного боя и Устава Военно-Воздушных Сил,
то и в этом он ни от кого не отстал. Когда же летчикам его звена задали
вопрос: "Как бы вы поступили, если бы у вас в бою кончился боезапас?»,
Иванов чеканно ответил: «Таранил бы противника!»
Взбежав на откос противоположного берега, Иванов решил, что тревога
объявлена специально для проверки летчиков-ночников, хотя была та пора
суток с самой короткой ночью, когда рассвет, погасив звезды и готовясь
огненно-красным диском солнца украсить небосвод, словно смывал с него тьму.
Кратко рапортовал о прибытии в распоряжение эскадрильи. На ходу сказал
часовому пароль и – бегом к самолетам. Несколько ловких движений, и три
И-16 отвязаны от стопоров.
Ивановым овладело то чувство высокой ответственности, которое он
испытывал на финском фронте перед первым боевым вылетом, – ему хотелось
скорее подняться в воздух. Но в его движениях не было суетливости.
Механик видел, что старший лейтенант, забравшись в кабину, как и обычно,
быстро проверил заправку машины горючим, маслом, взявшись за ручку
управления, заставил самолет помахать рулями глубины, пошевелить элеронами
и рулем поворота. Зарядил пулеметы. Раздалась знакомая команда:
– На вылет!
За ней – неожиданное:
– В воздухе гитлеровцы! На перехват! Квадрат...
Тройка истребителей взмыла вверх. Действуя автоматически, командир
звена переложил ручку управления из правой руки в левую и быстро завертел
приводом лебедки, убирающей шасси. Посмотрел на ведомых – они шли за ним,
уверенно набирая высоту. Когда самолеты выровнялись, показались озера,
напоминающие причудливо разбросанные узорные листы фольги, узловые станции
с дрожащими буравчиками паровозных дымков.
Утро было ясное, безоблачное. Отчетливо виднелись гряды холмов, зеленые
лесные островки. Иванов поднял левую руку, сделав ею круговое движение,
что означало: «Лучше смотри вокруг», и летевший справа Кондранин почему-то
повторил его движение. Конечно, будь на самолетах Иванова рации,
истребители бы получили сообщение о нахождении врага: с земли первыми
заметили шестерку фашистских самолетов, летевших с запада на небольшой
высоте над холмами.
Лишь вчера воздушные бойцы по картинкам и силуэтам учились распознавать
чужие самолеты, а сейчас наяву увидели надрывно гудящие "Хейнкели-111».
Над аэродромом некстати взвились сигнальные ракеты. Откуда-то издали
донеслись взрывы.
Иванов, напряженно следивший за воздухом, наконец заметил, что группа
самолетов, пролетевшая стороной от аэродрома, делает правый разворот и
выстраивается в пеленг. Иванов покачал крыльями, и звено устремилось на
ведущего гитлеровца: учили, что надо атаковать ведущий самолет, на нем
обычно наиболее опытный штурман, командир эскадрильи. Собьешь такую машину
– нарушишь строй, лишишь остальные машины управления.
Скомандовав выстроиться в правый пеленг, Иванов сделал левый разворот,
взялся за гашетки. В оптический прицел он видел на крыльях самолетов
черные кресты. Тройка истребителей пикировала на шестерку бомбардировщиков.
Враг огрызнулся огнем. Сухо затрещали пулеметы истребителей. Выйдя из
пикирования, они опять устремились на врага, беспорядочно сбрасывавшего
бомбы. Из-под крыла одного «Хейнкеля-111» показался шлейф дыма.
Преследуемые истребителями фашисты удирали.
После атаки ведомая пара истребителей отвалила и пошла на свой аэродром:
опыт командира подсказал Иванову, что, маневрируя за ведущим, ведомые
больше израсходовали горючего. Пропустив их на посадку, он продолжал
преследовать противника.
Прошло несколько минут, и Иванов сам начал разворачиваться на посадку,
одновременно следя за воздухом.
Но фашисты, оказывается, пошли на хитрость. Едва пара ведомых самолетов
приземлилась, как в сторону аэродрома устремился вынырнувший из-за гряды
холмов «хейнкель». Его расчет был прост: неожиданным налетом уничтожить
советские самолеты на земле.
Иванов заметил врага и ринулся ему навстречу. Офицеры, спешившие по
боевой тревоге из города на аэродром и только что наблюдавшие с развилки
дорог воздушный бой, по дерзкой атаке истребителя, по тому, как предельно
близко пронесся он около «хейнкеля», поняли: атакует Иванов, атакует, не
имея в пулеметах ни одного патрона, атакует, когда горючее на исходе.
По-видимому, хочет сбить с курса фашистский бомбардировщик, подавив
психику вражеского летчика смелыми имитированными атаками. Но
«Хейнкель-111", отвечая пулеметным огнем, не сворачивал с курса. Тогда
Иванов оказался в хвосте у бомбардировщика.
Отлично тренированный фашист летел в направлении аэродрома. Еще
мгновение – и Иванов, прибавив скорость, использовал последнее средство:
его истребитель ринулся на тяжелый «хейнкель». Бомбовоз, потеряв
управление и разваливаясь на куски, врезался в землю. Небольшая высота не
позволила советскому летчику выброситься на парашюте.
В служебном списке Ивана Иванова прописными буквами записано: «ПОГИБ
ПРИ ТАРАНЕ ФАШИСТСКОГО САМОЛЕТА ХЕ-111 В 4 ЧАСА 25 МИНУТ УТРА 22 ИЮНЯ 1941
ГОДА».
Почти два года спустя, когда была разыскана семья бесстрашного летчика,
Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин отправил Вере
Владимировне Бочаровой письмо:
«Уважаемая Вера Владимировна!
По сообщению военного командования, Ваш муж старший лейтенант Иван
Иванович Иванов в боях за Советскую Родину погиб смертью храбрых.
За геройский подвиг, совершенный Вашим мужем Иваном Ивановичем в борьбе
с германским фашизмом, Президиум Верховного Совета СССР указом от 2
августа 1941 года присвоил ему высшую степень отличия – звание Героя
Советского Союза.
Посылаю Вам грамоту Президиума Верховного Совета о присвоении Вашему
мужу звания Героя Советского Союза для хранения как память о муже-герое,
подвиг которого никогда не забудется нашим народом».
Да, не забудется! Иван Иванович Иванов был третьим в истории авиации
человеком, который в воздушном бою применил таран. До него на это
отважились П. Нестеров в 1914 году и В. Скобарихин в 1939 году во время
боев на Халхин-Голе. Тараны Ивана Иванова, Петра Рябцева, Виктора
Талалихина и других обогатили приемы воздушного боя. Таран стал в годы
Великой Отечественной войны грозным оружием воздушного поединка. Его
применили 150 советских летчиков.
Военная гроза, тяжесть первых сражений не позволили сразу сообщить о
подвиге Ивана Иванова. Полк, в котором служил герой, после тяжелых боев
был отправлен в тыл на пополнение и переформирование.
Это несколько и задержало представление наградных документов. И все же
в августе 1941 года портрет Ивана Иванова обошел страницы центральных
газет и журналов.
В то суровое время «Правда» напечатала редакционную статью «Бесстрашные»
о Героях Советского Союза Дмитрии Зайцеве, Иване Иванове и Николае
Сдобнове. Описание подвига Иванова заканчивалось такими словами:
«Слава советскому летчику, верному сыну нашей Родины, старшему
лейтенанту Ивану Ивановичу Иванову, погибшему за благо своего народа!»
Летчик до сих пор смотрит на нас с плаката, посвященного тем, кто
первым в Отечественную войну получил звание Героя. Ныне плакат хранится в
Музее Революции в Москве. Здесь находится и грамота Президиума Верховного
Совета СССР. Более пятнадцати лет хранила ее Вера Владимировна, а потом,
по просьбе Музея Революции, передала ее музею. Передала после получения
иной, тоже дорогой грамоты. Но она, эта грамота, связана уже с жизнью сына
Ивана Иванова – того самого Вовки, который мастерил самолеты из стульев.
Случилось так, что, когда боевые товарищи хоронили Ивана Иванова, Вера
Владимировна, не зная о гибели мужа, по приказу начальника гарнизона ехала
с сыном на восток. Обосновавшись в родном Подмосковье, она всю себя
посвятила воспитанию сына. Есть у Владимира и внешне сходство с отцом, а
главное – сходство внутреннее. Он унаследовал от отца любовь и к музыке, и
к авиации. Отец любил петь, сын любит играть на аккордеоне. Владимир
закончил техникум. Отлично отслужив положенный срок в Советской Армии, он
получил в части Почетную грамоту. Затем Владимир несколько лет работал на
заводе оператором счетно-электронных машин. На заводе приметили скромного,
трудолюбивого парня и послали его в институт. Пройдет некоторое время, и,
быть может, Владимир окажется в числе тех, кто сооружает космические
корабли. Он мечтает об этом. Ведь его поколение приняло от своих отцов
эстафету влюбленности в мирное небо.
|
|
